Уже отцветшие цветки (Капитан Рухнев) - Страница 4

Рухнев захохотал.

– Да опять, – воскликнул он, – та же почти старая песня, что была у меня с попами и бурмистром, повторилась: здешние начальствующие лица как ненавидели меня на службе, так ненавидят и до сих пор… Я хотел-с, по долгу каждого дворянина, открыть им уголовное преступление, а они меня самого повернули в преступника!.. Дело это любопытное… Сначала я сердился, а теперь уж смеюсь, потому что оправдаться я оправдаюсь; но нельзя же так надругаться над человеком, как они надругались надо мной и как еще, кажется, намерены надругаться. Началось с того: еду я однажды ночью на легковом извозчике, на котором и прежде, во дни моего богатства и славы, езжал и платил ему хорошо. Разговорился я с ним о тем о сем… Он был выпивши порядочно и только вдруг обертывается ко мне и спрашивает меня: «Как ты думаешь, барин, почту обокрасть можно?» Я, по своей привычке шутить всегда, отвечаю: «Отчего ж не можно – можно! Умным людям только, а не дуракам!..» Он помолчал немного. «То-то, говорит, удалых из нас много, а умных нет!» Тут у меня мелькнула другая мысль: «Черт их знает, умных они, пожалуй, и приищут!» – «Что ж, говорю, если между вами удалых много, так умным я могу быть у вас!» – «А разве ты пойдешь на это дело?» – опрашивает он меня. «Отчего ж, говорю, не пойти? Чем топиться в реке от голоду, лучше малую толику заработать!» И пошло тут между нами по этому предмету каляканье. «Много ли по почте возят денег? Правда ли, что тысяч по двадцати?» – спрашивает он. «Какое, говорю, и по двести возят». – «То-то, говорит, тоже надо набрать народу человек десять, ружьев искупить, пороху, пуль!» – «Достанет на всех и на все!» – ободряю я его; а сам на другой день отправился к жандармскому полковнику, повествую ему, что вот так и так…

Рассказывая это, Рухнев вовсе и не подозревал, до какой степени он сам являлся омерзителен, и продолжал далее:

– Выслушал меня господин полковник внимательно, но в толк, вижу, ничего не взял и, вместо того чтобы к малейшему слуху держать ухо востро, только хлопает, как филин, глазами. «Хорошо-с, говорит, наименуйте этих заговорщиков, мы их сейчас переловим!» – «Переловить их, – толкую я ему, – никакой пользы не будет!.. Заговор у них еще не созрел!.. Вы, говорю, дайте мне первоначально на раскрытие этого дела триста рублей серебром, – я всю их шайку окончательно выщупаю, соберу их всех к себе и живьем вам выдам в руки!..» Опять явилось затруднение по случаю требования моего, чтобы мне прежде всего было выдано триста рублей. «У нас, говорит, нет на это сумм!» – «А когда нет, так прощайте, без денег мне ничего тут не сделать!» – «Но постойте, говорит, я должен по крайней мере прежде всего посоветыватъся с начальником губернии!» – «Это, говорю, сколько угодно, вам, советуйтесь; но сущность дела от этого не изменится: своих денег у меня нет, а поэтому я и сделать ничего не могу!..» Крутит мой полковник свой ус и отпустил, наконец, меня; советывался он с губернатором дня два и на третий приглашает меня к себе, выдают мне триста рублей и читают такую рацею, что если я ничего не открою, так они распорядятся со мною по всей строгости россейских законов!.. Открыть мне, конечно, очень легко было: я в один зимний вечер рассадил в моей квартире под полом жандармов, созвал всю извозчичью шаварду, начинаю с ними говорить по душе. Они, как водится, выболтали все, как и когда думают ограбить почту, потом, конечно, жандармы арестовали всех нас. Сначала я думал, что меня, собственно, берут для виду только, но когда началось формальное следствие, то оказалось, что я такой же арестант, как и извозчики, и что я в чем-то заподозреваем. Следствие поручено было полицеймейстеру – злейшему моему врагу по разным моим столкновениям с полицией, и он вывел так, что ограбление почты выдумали не извозчики, а я их на то подговаривал!.. Понимаете, слова-то мои, которые говорил я для шутки, для выпытывания, господин полицеймейстер, а вместе с ним и губернское правление, поняли так, что я говорил все это взаправду… Я, конечно, в своих показаниях и на всевозможных очных ставках старался опровергнуть подобную бессмыслицу и теперь вот посмотрю, как уголовная палата взглянет на это дело… Смешно-с, ей-богу, смешно!

Я сидел молча и потупившись, чувствуя невыносимое озлобление на Рухнева за его бесстыдство, наглость и лживость.

Он это заметил и проговорил:

– Вы мне тоже, может быть, не верите?

– Не верю! – ответил я ему строго.

Рухнев усмехнулся.

– А верите ли тому, что я буду оправдан?

– Этому верю!

– Почему?

– Потому что Фемида вообще, а у нас в особенности, слепа.

– Это так, так!.. – весело подхватил Рухнев.

На том наше свидание и кончилось.

Прошло лет десять. Я жил уже в Петербурге и, идя раз по Невскому, встречаю Рухнева в толстом, английского покроя, внушительном пальто, в сапогах на пробковой подошве, в кашне из настоящего индийского кашемира, в туго надетых перчатках, в шикозной круглой шляпе, – и при этом самодовольство светилось во всем его лице. Узнав меня, Рухнев протянул мне почти дружески руку, которую я, делать нечего, пожал.

– Зайдемте к Палкину позавтракать… Отличнейший там делают салат из ершей! – пригласил он меня сразу же.

Я отказался.

– Вы знаете: я с этими господами, которые, помните, упрятали меня в острог, порасквитался немного: одного, милостию божией, причислили к запасным войскам, а господина полицеймейстера и совсем по шапке турнули… Он, полячишка, чересчур уж не скрывал своей любви к родине, – тараторил Рухнев.

– И все это вы устроили? – спросил я.

– Отчасти! – отвечал он хвастливо. – Я в подобных случаях ни у кого еще в долгу не оставался!..